Петр Вайль, Александр Генис. "Родная Речь. Уроки Изящной Словесности".

ЧУЖОЕ ГОРЕ. Грибоедов



Один из главных вопросов российского общественного сознания можно
сформулировать так: глуп или умен Чацкий?
"Мы в России слишком много болтаем, господа",-- цедили поколения
мыслящих русских людей. В этой сентенции предполагался ответ на множество
проклятых вопросов -- настолько было ясно, что слово и дело понятия не
просто разные, но и антагонистические.
Если Чацкий глуп -- все в порядке. Так и должно быть: человеку,
исполненному подлинной глубины и силы, не пристало то и дело психопатически
разражаться длинными речами, беспрестанно каламбурить и потешаться над не
достойными внимания объектами.
Человек, противопоставивший себя обществу -- а сюжет "Горя от ума" на
этом и построен -- обязан осознать свою нелегкую, но честную миссию.
Пустозвонство же Чацкого -- раздражает. Он ошарашивает с первых реплик
своего появления, до всех ему есть дело: "Тот черномазенький, на ножках
журавлиных... А трое из бульварных лиц, которые с полвека молодятся?.. А
тетушка? все девушкой, Минервой?.. А Гильоме, француз, подбитый ветерком?.."
И так далее -- Чацкий тараторит, не останавливаясь, так что Софья вынуждена
резонно вставить: "Вот вас бы с тетушкою свесть, чтоб всех знакомых
перечесть".
И точно: Чацкий, знаменитый остряк, пробавляется досужими толками,
перемыванием косточек, сплетнями.
Если он декабрист, борец, революционер, диссидент -- зачем ему все это?
Чацкий ничуть не похож на современных ему лучших людей России: в нем нет
вдохновенной пылкости Рылеева, угрюмой сосредоточенности Пестеля,
лихорадочной готовности на все Каховского.
Как к пустослову и отнеслись к герою Грибоедова критические умы.
Пушкин: "Чацкий совсем не умный человек... Первый признак умного
человека -- с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера
перед Репетиловым и тому под."
Белинский: "Чацкий... хочет исправить общество от его глупостей: и чем
же? своими собственными глупостями, рассуждая с глупцами и невеждами о
"высоком и прекрасном"... Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на
каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит".
В самых последних словах, пожалуй, и есть разгадка такого неприятия
Чацкого: он профанирует святое. Сознание сверхзадачи ("хочет исправить
общество") обязано сообщать человеку черты сверхсущества. По сути, он лишен
права иметь недостатки, естественные надобности, причуды. И уж, во всяком
случае, наделенный святыми намерениями человек не может понапрасну
расплескивать свой праведный гнев.
В основе такого представления о борце, выступающем против общества --
вера в серьезность. Все, что весело -- признается легкомысленным и
поверхностным. Все, что серьезно -- обязано быть мрачным и скучным. Так
ведется в России от Ломоносова до наших дней. Европа уже столетиями хохотала
над своими Дон-Кихотами, Пантагрюэлями, Симплициссимусами, Гулливерами, а в
России литераторов ценили не столько за юмор и веселье, сколько вопреки им.
Даже Пушкина. Даже Гоголя!
Зов к высоким идеалам и бичевание пороков -- вот занятие достойного
российского человека. Тут все серьезно, и программные документы декабристов
нельзя отличить от царских указов, а декларации диссидентов по языку и стилю
-- близнецы постановлений ЦК.
А вот конфликт Чацкого с обществом Фамусова -- прежде всего,
стилистический, языковой. Чацкий изъясняется изящно, остроумно, легко, а они
-- банально, основательно, тяжеловесно. Примечательно, что самые знаменитые
реплики противников Чацкого запомнились не своей реакционностью, а редкостью
юмористической окраски: например, идея Скалозуба заменить Вольтера
фельдфебелем -- очень смешна. Но это одно из немногих исключений. Все
веселое (читай: легкомысленное, поверхностное) в пьесе принадлежит Чацкому.
Этим он и раздражает общество. Любое общество -- в том числе и Пушкина с
Белинским.
Великий русский поэт вряд ли прав в оценке грибоедовского героя:
метание бисера не есть признак человека неумного и пустого. Это просто иной
стиль, другая манера, противоположное мировоззрение. И характерно, что самым
ярким представителем такого несерьзного стиля в России был -- сам Пушкин.
Нечеловеческая (буквально) легкость возносила Пушкина над эпохой и людьми.
Нечто родственное такому необязательному полету -- и у Чацкого.
Критик режима и неявный революционер, Чацкий обязан был, вероятно,
выглядеть и вести себя иначе. В духе времени это могло быть что-то
байроническое -- бледное и в плаще. Но те грандиозные годы дали русской
литературе две спровоцированные Байроном фигуры большого масштаба -- Онегина
и Печорина. Чацкий же -- персонаж другого театра: шекспировского.
Чацкий является, выкрикивая и насмехаясь, и сразу напоминает одного из
самых ярких героев Шекспира -- Меркуцио. Очаровательный балаболка, фигляр,
не щадящий никого ради красного словца, тот так же неизбежно идет к
трагическому финалу. В первых сценах "Ромео и Джульетты" мы еще не знаем,
что Меркуцио произнесет потрясающий монолог о королеве Маб и умрет от шпаги
Тибальта. И первоначальная безмятежная болтовня Чацкого никак не предвещает
яростных проповедей и позорного изгнания в звании сумасшедшего.
Но Меркуцио умирает за три действия до конца пьесы и потому не может
пройти естественный путь развития, становясь тем, кем мог бы стать --
Гамлетом. А Чацкий проходит всю дорогу надежд, разочарований, горечи, краха,
на глазах читателя набираясь желчи и мудрости.
Датского принца и российского дворянина объединяет не только клеймо
официального безумия. Схожи их наблюдения над жизнью и сделанные выводы, и
даже монологи и реплики находятся в стилевом соответствии. "Распалась связь
времен" -- по-русски это вышло чуть многословнее:

И точно, начал свет глупеть,
Сказать вы можете, вздохнувши;
Как посравнить да посмотреть
Век нынешний и век минувший.

Полтора ученых века вставляли Чацкого в привычную шкалу ценностей,
неважно -- с каким знаком. Подвижник святого дела -- значит, борец. Если
болтун -- значит, предатель святого дела. Опять-таки не важно, какое именно
дело имеется в виду: что-то достойное, благородное, нужное.
Полтора школьных века заучивали общественно-полезные монологи: о
помещике, обменявшем крепостных на собак; о Максим Петровиче, упавшем наземь
перед императрицей; о французике из Бордо и французско-нижегородском говоре.
За всей этой социальной яростью потерялся истинный, свой, голос героя.

Ну вот и день прошел, и с ним
Все призраки, весь чад и дым
Надежд, что душу наполняли.
Чего я ждал? что думал здесь найти?
Где прелесть этих встреч? участье в ком
живое?
Крик! радость! обнялись! -- Пустое.
В повозке так-то на пути
Необозримою равниной, сидя праздно,
Все что-то видно впереди
Светло, синe, разнообразно;
И едешь час, и два, день целый; вот резво
Домчались к отдыху; ночлег: куда ни
взглянешь,
Все та же гладь и степь, и пусто и мертво...
Досадно, мочи нет, чем больше думать
станешь

Кто произнес эти страшные безнадежные слова, эти сбивчивые строки --
одни из самых трогательных и лиричных в русской поэзии? Все он же --
Александр Андреич Чацкий, российский Гамлет.
Здесь гладкопись "Горя от ума" начисто исчезает, и ловкий
четырехстопный ямб переходит в пяти-, а затем и в тяжеловесный шестистопный.
Это нестройное мышление истинно трагического героя.
Это шекспировский тупик умного, несчастного, глубоко и тонко
чувствующего человека. Просто время иное, да и жанр другой. Потому рядом не
обреченная Офелия, а ветреная Софья ("не то блядь, не то московская кузина",
по Пушкину). И противник -- не Лаэрт с отравленной шпагой, а Молчалин с
бумагами. И после главных слов появляется не кающаяся мать, а балагур
Репетилов.
Карнавально, по-меркуциевски начав, Чацкий избежал его смертельного
исхода -- хотя мог и не избежать: дуэли были в ходу, и был же ранен на дуэли
с Якубовичем сам Грибоедов. Однако "Горе от ума" -- комедия, стрельба тут
неуместна. Но конец Чацкого так же трагичен, как конец Гамлета, до которого
не успел вырасти Меркуцио. Чацкий, конечно, остается жив и куда-то
благополучно уезжает в карете. Но это и есть гибель -- исчезновение со
сцены. В конце концов, куда унесли Гамлета четыре капитана? За кулисы.
Но в соответствии с гражданским подходом к литературе закулисное бытие
грибоедовского героя тоже волновало общественность -- и не меньше, чем бытие
сценическое. Те, кто оценивал пьесу как прогрессивную, полагали, что Чацкий
пойдет прямиком в революцию. Однако почвенник Достоевский по-иному
анализировал реплику "Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету..." Он писал:
"Ведь у него только и свету, что в его окошке, у московских хорошего круга
-- не к народу же он пойдет. А так как московские его отвергли, то значит
"свет" означает здесь Европу. За границу хочет бежать."
Концовка соображения звучит прямым доносом, и это современно. Так
современен и своевременен главный вопрос: глуп или умен Чацкий? Если, будучи
носителем прогрессивных оппозиционных идей -- глуп, то тогда понятно, почему
он суетится, болтает, мечет бисер и профанирует. Если же признать Чацкого
умным, то надо признавать и то, что он умен по-иному. Осмелимся сказать:
умен не по-русски. По-чужому. По-чуждому. Для него не разделены так
бесповоротно слово и дело, идея обязательной серьезности не давит на его
живой, темпераментный интеллект.
Он иной по стилю. Разве общество отвергает Чацкого за идеи? Прочтем
отрывок:

А все Кузнецкий мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок!
По шутовскому образцу:
Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,
Рассудку вопреки, наперекор стихиям;
Движенья связаны, и не краса лицу;
Смешные, бритые, седые подбородки!
Как платья, волосы, так и умы коротки!..

Пламенное проклятие иноземному засилию. Кто же это так возмущен? Да
все: первые шесть строк в этом составном монологе принадлежат Фамусову,
последние шесть -- Чацкому.
Так кочуют по пьесе и по жизни основополагающие российские идеи. А кто
высказывает их -- не различить под гладким покровом русского ямба.
Чацкий враг Фамусову в ином. Обществу не нравится его стиль: ерничанье,
шпильки, неуместный смех. Человек положительный и рассудительный так себя не
ведет. Это -- осознанно или нет -- ощущается и персонажами пьесы, и ее
читателями. Ведь и сумасшедшим Чацкого объявляют всего лишь за насмешки и
несерьезность. Поводом становится реплика Софьи после очередной пикировки с
Чацким: "Он не своем уме". Хотя в той конкретной перебранке Чацкий ничего из
ряда вон выходящего не сказал:

Молчалин! -- кто другой так мирно все уладит!
Там моську вовремя погладит,
Тут впору карточку вотрет...

Вялые нападки, но примечательные. Молчалин и все другие соблюдают
правила игры ("вовремя погладит"). А Чацкий -- нет. Он играет по своим
правилам.
Стилистическое различие важнее идейного, потому что затрагивает
неизмеримо более широкие аспекты жизни -- от манеры сморкаться до манеры
мыслить. Поэтому так странен окружающим Чацкий, поэтому так соблазнительно
объявить его сумасшедшим, взбалмошным, глупым, поверхностным. А он, конечно,
вменяем, умен, глубок. Но -- по-другому. Он -- чужой.
Эта чуждость обусловила не утихающие полвека споры -- кто является
прототипом Чацкого. Слишком непонятен грибоедовский герой, требуется
поместить его в какую-нибудь шкалу: ретроградов или революционеров, дураков
или мудрецов, или уж, по крайней мере, найти ему соответствие в истории.
И во всех концепциях сквозит недоумение: зачем с такой парламентской
страстью выступать перед недоумками? В этом и вправду присутствует
недостаток здравого смысла -- но не ума! Это разные категории, и если
здравым смыслом обладает как раз масса, то ум -- удел одиночек. Если же эти
одиночки еще и преступно веселы, то осуждение следует незамедлительно: за
отказ от положительных идеалов, нигилизм, беспринципность, цинизм, пустоту,
забвение святынь. Блестящие интеллектуальные вертопрахи, вроде Чацкого, во
все российские времена портили правильную картину противостояния добра и
зла.
Нерусская новизна грибоедовского героя вызывала сомнения и в самом
качестве "Горя от ума". "Ни плана, ни мысли главной, ни истины" не обнаружил
в комедии Пушкин, тут же воздав должное автору: "Грибоедов очень умен".
Примерно то же писал Грибоедову Катенин: "Дарования больше, чем искусства".
Подтверждая характеристику Пушкина, Грибоедов возражал Катенину:
"Искусство только в том и состоит, чтоб подделываться под дарование".
Это -- блистательная отповедь гениального дилетанта крепкому
профессионалу. Тогда, в самом начале русской литературы, такое торжество
дара над ремеслом еще было возможно. Грибоедов и был одним из последних, кто
занимал промежуточное место между любимцем муз и властителем дум.
У него была другая профессия, но в истории России. Грибоедов остался не
дипломатом, а писателем. Он, погибший в 34 года, занял место рядом с вечно
молодыми поэтами России -- Пушкиным, Лермонтовым, Есениным, Маяковским. Но
пал жертвой не поэтической деятельности: персы растерзали его как посла
империи. Грибоедов не прошел в литературе предназначенный огромным талантом
путь, уподобившись все-таки скорее Меркуцио, чем Гамлету. Весело и
размашисто он произнес лишь свой первый монолог -- комедию "Горе от от ума"
-- оставив потомкам непонятного и непонятого Чацкого. Да еще -- одну из
самых жутких сцен русской литературы в пушкинском "Путешествии в Арзрум":
"Откуда вы? -- спросил я их.-- Из Тегерана.-- Что вы везете? -- Грибоеда".